Откровение. «Не судите, да не судимы будете…» - Елена Бурунова

– Здесь не все фотокарточки, – наконец-то нарушила она тишину.

– А где они?

– У семьи моего брата в Полоцке, – на щеке бабушки блеснула маленькая слезинка. – Я умерла для своей семьи и своего народа.

Ещё с детства я заметила, что сенненские евреи избегают её. Они называли бабушку Есфирь «гишмате». Её всегда обходили стороной. Даже на самые тяжёлые роды не звали. А она была лучшей акушеркой. Ни один дипломированный медик в Сенно не мог с ней сравниться.

Когда Есфирь Исааковна открыла альбом, я не смогла удержаться и ахнула. Подумать только, как же она была красива. Чёрные волосы, убранные в высокую причёску, редкими прядями спускались на точёные плечи. Глаза! Я всегда смотрю на глаза. Фотографии прошлого века и моей эпохи были черно-белые, но даже этот контраст смог передать их глубину и выразительность. Прямой нос. Полные губы. Тонкая шея. Изящные линии плечиков. Пышная грудь. Всё это подчёркивало платье с низким декольте по той моде.

Молодая Есфирь сидела на стуле с высокой спинкой. Локоть её руки чуть касался ободка спинки. Рядом стоял мужчина. Не менее красивый и статный в форме царской армии. Его тоненькие усики закрученный кверху, не придавали солидности лет. Он был не намного старше Есфирь. И, точно, не еврей.

Я подняла с фотокарточки глаза на бабушку. В моём мозгу пулей пронеслась мысль: «Я ведь тоже стану такой». Страх перед неизбежным заставил сильнее прижаться к старушке.

Все красивые женщины бояться стареть. Они испытывают не поддельный ужас, когда на безупречном лице появляется намёк на первую морщинку. Мне до отпечатков времени было ещё далеко, но это уже пугало меня. Я буду когда-нибудь вот такой дряхлой старушкой. Никто не подумает, что в прошлом я была красавицей.

Стыдно признать, но в бабушке Есфирь я всегда видела старуху. Я никогда не представляла её молодой. Наверное, потому что сколько себя помню, она всегда была старой.

Есфирь Исааковна обняла меня. По моим глазам не трудно было догадаться, особенно ей, о чём я сейчас думаю.

– Не бойся старости. Она к тебе придёт не скоро, – и поцеловала в щёку своими сухими губами. – Каждая моя морщинка – это год моей жизни. Я не отдам ни один мой год за целую новую жизнь в молодом теле. Это будет предательство к тем, кто меня любил, и кого любила я. Память о них я не предам забвению

– Расскажи, – попросила я.

Мне ужасно захотелось послушать воспоминания Есфирь Исааковны. Рядом с нею я забыла о своём горе. Я была в безопасности. Мне было хорошо в её хатке.

– Расскажу, раз альбом достала, – грустно улыбнулась она. – Я родилась в далёком 1860 году. В другом государстве, но в этом городе. Моего отца звали Исаак Самуилович Фридман. Он был довольно успешным купцом. Имел лавку и, даже, склад. Лавки, правда, теперь нет. Снесли. Склад, посей день, используют. Дом наш тоже стоит. Только его разделили и живут там две семьи. Моя мама – Сара Адамовна, как и все женщины того времени занималась исключительно семьёй и домом. У меня были два младших брата. Моисей и Зелик.

Сенненская еврейская община была очень закрытая. Чтобы сохранить чистоту крови браки заключались между родственниками. Меня сосватали за Яшку, двоюродного брата. Ох, как мне он был противен. Долговязый. Худой. Вечно шмыгал носом и вытирал его рукавом. За это его все называли «Сопля». И я так называла. Только от этого мне не было лучше. Замуж за него я всё ровно должна была выйти. Отец считал, что любовь в браке не нужна. Главное достаток. А у дядьки в Полоцке было побольше добра. Как старшему сыну ему отошла львиная доля наследства. Вот и сговорились они поженить старших детей, чтобы всё в семье оставалось.

Я, наверное, и замуж бы пошла, но не вышло. Чему и безмерно рада.

Дочка шляхтича Бельского замуж выходила. Домой приехал со службы сын с другом. Перед самой свадьбой друг молодого пана зашёл к нам в лавку табакерку купить в подарок старому пану Бельскому. За радушие, так сказать. В лавке тогда никого не было, только я. Столько лет прошло, а я до мельчайших подробностей помню все эмоции, что охватили меня. Он только посмотрел своим голубыми глазами в мою сторону. Волна смятения накрыла с головой. Меня бросало, то в жар, то в холод. Мои ладошки вспотели. А он ещё попросил и белый шёлк посмотреть. Я дрожала, разматывая перед ним рулон ткани. Вечером того же дня, друг шляхтичей Бельских гарцевал на своём коне по площади за мною, прося свидания. Я назначила на берегу озера в полночь. Я легко сбежала на свидание. Мать после настоек крепко спала. Отец с братьями был в Полоцке. Препятствий не было. Да и кто бы меня удержал. Через несколько дней Серж Вольсков уехал и забрал меня с собою. Я сбежала из дома в одном платье. Не знаю, что чувствовали мои родители, когда не нашли меня в комнате. Только записку на столике: «Простите. Не ищите». Я опозорила свою семью втройне. Бежала с русским. Вышла замуж за русского. Приняла другую веру.

Мы недолго были счастливы. Семья Сержа тоже не принимала этот брак. Они считали, что еврейка не подходящая пара. Но, нам было всё ровно. Мы не расставались ни на минуту. Его полк отправили на Балканы. В 1876 году Россия начала войну с Турцией. Мой муж служил в Дунайской армии, а я помогала в военном полевом госпитале. Там я познакомилась с военным врачом Сорокиным. Он заметил во мне талант к медицине и определил к себе в помощницы. Я даже ассистировала ему при операциях. В то время это что-то нереальное. Женщин и близко к операционному столу не подпускали, а я ассистент хирурга. Он выбрал меня среди десятков претендентов мужчин. В этом же госпитали я и узнала, что стал вдовой. В 1877 году турки начали наступление под Кацелево. Их отбросили. Радость сменилась горем. На моих руках умер Серж. Он даже не пришёл в себя, когда Сорокин начал операцию. Меня оттаскивали от окровавленного труппа мужа. Я всё кричала и кричала… А, потом потеряла сознание, – она стёрла со щёк слёзы. – На похоронах меня не было. Я болела. В тот день я потеряла не только любимого. У меня случился выкидыш. В семнадцать лет я стала вдовой. Его семья меня не приняла. Моя прокляла. Я была в полной растерянности. Не знаю, что со мною бы приключилось, если бы не Сорокин. Матвей Валентинович сделал мне предложение. Я согласилась. Я стала его женой, но постель мы никогда не делили.

– Он вроде не был стар, – перебила я, вертя в руках фотокарточку Сорокина.

– Ооо, – она засмеялась. – Он не стар, конечно. Только женщины его не интересовали. Мы были хорошими друзьями в браке, но не супругами. Ему нужна была ширма для начальства. Гомосексуализм не в чести. Ты можешь быть прекрасным врачом, военным, меценатом, но если об этом изъяне узнает общество, всё пиши, пропало. Подозрения с него снялись сразу, как только он женился на мне. Я могла иметь любовников на стороне, но не афишировать свои связи, – она засмеялась снова, но уже повеселее. – Я всегда говорила своим поклонникам, что мой супруг очень ревнив. Он прекрасно играл роль ревнивца. Матвей настаивал на моём образовании и сам учил меня. Я работала с ним в Голицынской больнице. Это было прекрасное время. Как ведущего специалиста Матюшу приглашали на все приёмы и балы. Но, всё хорошее, как и плохое, заканчивается. В 1903 году я стала вдовой во второй раз. Когда не стало Матвея, меня уволили. Много недругов он себе нажил за время своей практики в больнице. Больше по причине либеральных взглядов. Он поддерживал женщин в их стремлении к независимости от мужчин. Ещё революционеров. Трогать его никто не смел. Слишком хорошим хирургом он был. Но, как только Матвей умер, на мне отыгрались сполна. Замуж в том возрасте я уже выйти не могла. Бывшие любовники разбежались, а кто и покинул этот мир. В 1906 году мне пришлось вернуться в Сенно. Оно встретило меня холодно. За десятки лет про меня не забыли. Мой народ не забывает предателей. А твой народ всегда ненавидел свободных. Убежав в 1876 году, я доказала, что оковы традиций лишь у нас в голове. Никто не вправе решать за тебя твою судьбу. Это твоя жизнь. И только ты за неё в ответе.

Как же она была права. Есфирь Исааковна прожила интересную жизнь. И пусть она вернулась в Сенно на склоне лет, но никто не похвастается такой насыщенной на события судьбой. В тот вечер она о многом мне рассказывала. Всю её жизнь невозможно пометить на листок бумаги. Её надо прожить. Она любила. Она побыла на войне. Она лечила людей в больнице. Она была причиной дуэлей. Из—за неё чуть не распались несколько влиятельных семей. Она жила и дышала полной грудью воздухом свободы от традиций и нравов. И никто не вправе её судить.

Как-то Есфирь Исааковна сказала мне: «Женщине можно всё простить. Измену семье, мужу, родине, воровство, мошенничество, ложь. Единственное, что нельзя простить, это убийство собственного ребёнка. Это прощению не подлежит».